17 апреля, 2015

Большая Кавказская война (39)

Продолжение.

Начало в № 5 за 2008 г

В то время как большинство алазанских деревень находилось под гнетом расставленных в них экзекуционных команд, в северо-западном углу Кахетии, в горном тионетском моуравстве царило относительное спокойствие. Правда, что население и здесь, подобно тому, как и во всей Грузии, переживало тяжелые последствия неурожая, но за то оно не испытывало еще тягости военного постоя и о насилиях, совершавшихся в это время во всей остальной Кахетии, знало лишь по стону, доносившемуся из соседних телавских деревень.

Фото: Сергей Корец

Дело в том, что когда в конце 1811 года делалась раскладка необходимого войскам хлеба между различными областями Грузии, то денег за количество хлеба, причитавшегося с тионетского и пшаво-хевсурского моуравства, было выдано местному моураву подполковнику князю Ивану Чолакаеву для раздачи жителям. Но он не только не раздал им эти деньги, но еще с самих жителей взял в свою пользу 600 рублей серебром с заверением, что хлеб с них не будет взыскиваться в казну и что он берется стараться о том перед правительством.

Население, само сильно нуждавшееся в хлебе, охотно поверило этому обещанию своего наследственного моурава и беззаботно взирало на бедствия своих телавских соседей, изнемогавших уже в это время под гнетом экзекуции. Как вдруг на рассвете 31 января 1812 года набатный звон всполошил жителей небольшого тионетского селения Ахметы, уединенно приютившегося в Алазанской долине у подножия гамборских гор. Сбежавшееся к церкви население услышало роковую весть: приближалась экзекуция с требованием хлеба…

Оказалось, что вопреки обещаниям князя Чолакаева телавский капитан-исправник, озабоченный скорейшим сбором причитавшегося по раскладке с подведомственного ему уезда и уже, как сказано, оплаченного хлеба выслал экзекуционные команды и в тионское моуравство.

«Народ, ни мало сего не ожидавший и обманутый в своих ожиданиях, сочтя сие явным притеснением, поколебался, и потом ожесточение его дошло до высшей степени». Весть о приближении экзекуции, значение которой было хорошо известно ахметцам по примеру соседних им телавских деревень, послужила искрой, воспламенившей народную ярость. Не видя впереди ничего, кроме разорения и тяжкого гнета экзекуционного постоя, ожесточившиеся ахметцы бросились на подходившую команду, «били и прогнали ее». Высланный сюда на другой день из Телава небольшой отряд егерей и казаков встречен был выстрелами ахметцев, к которым уже присоединились не только жители соседней деревни Матаани, но и более отдаленные тионетцы, пшавы и хевсуры.

Расположившаяся было в селении Тионет экзекуционная команда также подверглась нападению. Возбужденные жители этого села собрались 2 февраля на церковной площади обсудить средства избавления от солдатского постоя. Вдруг в толпу вбежала исступленная женщина, сорвала со своего мужа шапку, набросила на него чадру и со словами: «Теперь ты жена, а я муж. Я обесчещена и иду мстить за тебя!» – выхватила у него кинжал и бросилась к дому, занимавшемуся нашей командой. Толпа хлынула вслед за ней, и через несколько минут офицер был заколот, часть солдат перерезана и лишь немногие уцелевшие спаслись бегством.

Первая кровь была пролита, и страсти разгорелись.

«В сие же самое время родственники моурава князя Чолакаева, искавшие разными пронырствами заступить его место, поджигали еще больше народ и пламя бунта распространили по всей Кахетии». От одного селения к другому скакали вожаки восстания, заставляя население, где уговорами, а где и силой, присоединяться к бунтовщикам. «Мятеж начался из Тионете и достиг до нас, – показывали впоследствии бодбисхевские и прасианские жители, – а мы, опасаясь от них (мятежников) разорения, что уже и началось, принуждены были последовать за ними».

К общему несчастью, в то время как крайнее ожесточение народа омрачило последнюю долю благоразумия его, в Кахетии появились зажигательные воззвания царевича Александра и обольстительные фирманы Аббас-Мирзы, «который писал об отправлении на помощь, просил их оказывать сопротивление русским». Действие этих посланий еще более разжигало народные страсти, и мятеж, заливши широкой волной уже всю долину Алазани, перебросился через гамборские горы в долину Иоры, увлекая в бездну смуты население даже ближайших к Тифлису деревень.

Положение наших войск сделалось критическим. Разбросанные небольшими командами на всем пространстве Кахетии, они были охвачены пламенем мятежа, «непредвиденно» разливавшегося по стране «с непонятной быстротой». Стоявшие в селениях Манави и Какабети эскадроны Нарвского драгунского полка едва спаслись от поголовного истребления и были выручены ротой Херсонского гренадерского полка, высланного под начальством майора Коробского из деревни Сагареджо. Из эскадрона, стоявшего в селении Какабети, спаслись всего 17 человек с командиром своим майором Мартыновым, который, однако, вскоре умер от полученных здесь тяжелых ран. «Амуниция с людей эскадрона и таковая же с лошадей вся захвачена была бунтовщиками».

В Сагареджо спасся и командовавший донским казачеством Поздева унтер-штаб-есаул Кузнецов, которого мятежники «разбили таким образом, что сей есаул едва только с несколькими казаками и спасенными ими знаменами мог ускакать «из сожженного мятежниками сел. Анаги».

Весь гарнизон Сигнаха, состоявший из 70 человек, был истреблен поголовно. Захватив вероломно нижних чинов, мятежники раздели их донага, пустили бежать во все стороны и затем перестреляли, как дичь. Комендант майор Гейне с несколькими офицерами успел пробиться в церковь и запереться в ней. Мятежники, не отважившись на отрытый штурм, прибегли к вероломству и убедили офицеров честным словом и клятвами, что народ успокоился и они свободно могут удалиться куда пожелают. Но едва церковная дверь была отперта, как толпа ворвалась в нее и под священной сенью христианского храма начались варварские жестокости. Майор Гейне был изрублен на куски, причем ему предварительно вырвали язык и заставили проглотить его. Остальные офицеры, в том числе командир Нижегородского драгунского полка майор Потлог, подверглись тут же в церкви жестоким и гнусным истязаниям, о которых Паулуччи даже не дерзал докладывать государю, «потому что тиранство сие превышает всякое воображение и заставляет содрогаться человечество».

Силы мятежников росли с каждым днем. Уже 3 февраля к первоначально восставшим жителям селений Ахметы, Тионет, Матаани и Марилисы во множестве присоединились жители и других деревень вместе с князьями. Эта толпа подошла 4 февраля к Телаву и при содействии армян, живших в предместье этого города, ворвалась в форштадт, разграбила все квартиры русских офицеров и чиновников, убила несколько солдат и расхитила из магазинов податный провиант. Комендант Телава майор Шматов с 50 людьми нижних чинов успел, однако, запереться в крепости и мужественно отбивал нападения мятежников.

Получив первое известие о мятеже, кахетинский окружной начальник генерал-майор Портнягин, находившийся в м. Сагареджо, предписал 2 февраля майору Вронскому, стоявшему в Гамборах с тремя ротами 9-го егерского полка, двинуться к Телаву для содействия телавскому капитан-исправнику в подавлении мятежа. На усиление майора Вронского посланы были из Сагареджо 250 человек нарвских драгун под начальством майора Есипова. В то же время ввиду общей недостаточности войск в Кахетии Портнягин просил командовавшего нашими войсками в Тифлисе генерал-майора барона Клодта-фон-Юнгенсбурга командировать в Кахетию две роты с тремя орудиями.

Но меры эти нисколько не улучшили нашего положения. Вронский под самыми стенами Телава был окружен мятежниками и, «пробиваясь между перекрестными выстрелами засевших везде по форштадту бунтовщиков, вошел в крепость с немалою потерею». Что касается Есипова, то он хотя по дороге к Телаву и «опрокинул многих из толпы мятежников», но 5 февраля под стенами крепости «в самых трудных проходах» был окружен бунтовщиками. Есипов потерял почти половину своих людей, сам заплатил жизнью за свою запальчивость, и только благодаря отчаянной вылазке гарнизона удалось уцелевшим еще 148 драгунам пробиться в крепость.

Ободренные первыми успехами мятежники напали на село Бодбисхеви, занятое вторым батальоном Кабардинского полка под командой подполковника Степанова. Весь день 6 февраля сражались кабардинцы с мятежниками посреди объятого пламенем селения и, потеряв двух офицеров, 212 нижних чинов, всю амуницию и 470 ружей, отступили в м. Караагач, где находилась штаб-квартира Нижегородского драгунского полка. В этот тяжелый день в пламени пожара погибла вся канцелярия Кабардинского полка, а вместе с ней сгорел и подлинный рескрипт императора Павла, пожалованный полку на мальтийские знамена за поражение лезгин на р. Иор в 1800 году.

Таково было положение наших войск в Кахетии, когда главный начальник их генерал-майор Портнягин, находившийся, как сказано, в селе Сагареджо, был поставлен сам в критическое положение. Из всего Нарвского драгунского полка, шефом которого был Портнягин, едва удалось собрать в Сагареджо около 150 человек. А между тем наружное спокойствие жителей этого пункта не предвещало ничего хорошего и по всему было видно, что они только ждут дальнейших успехов мятежников. Предвидя возможность скорого появления последних, Портнягин начал укрепляться. Небольшую площадку перед его домом обнесли стеной из мешков с провиантом. За этим-то укрытием драгуны и приготовились защищаться, несмотря даже на то, что внутренность укрепления обстреливалась с ближайших высот.

Вечером 5 февраля толпы мятежников под начальством князя Кобулова подошли к Сагареджо. Всю ночь продолжалась перестрелка, не причинившая, однако, драгунам никакого вреда. Но на утро 6 февраля неприятельский огонь сделался действительнее. К полуночи было потеряно уже около 25 человек драгун и много лошадей. Положение защитников Сагареджо ухудшалось с каждым часом. Мятежники спустились уже с окрестных гор и готовились к штурму, как вдруг в это время со стороны тифлисской дороги раздался пушечный выстрел. То подходил отряд майора Бухвостова из двух рот херсонских гренадер с тремя орудиями, высланный по просьбе генерал-майора Портнягина из Тифлиса бароном Клодтом. С прибытием этого подкрепления мятежники очистили сады Сагареджо и, прекратив перестрелку, отошли на окрестные высоты.

Отправляя в Кахетию две роты гренадер, барон Клодт уведомлял Портнягина, что не имеет никакой возможности усилить его еще чем-либо, и предлагал поэтому воспользоваться посылавшимся подкреплением с тем, чтобы присоединив к нему гарнизон Сагареджо, «также собрав, буде можно, и из других мест отдельные команды, прибыть с ними в Тифлис на соединение».

Сколь ни странно было это предложение, вызывавшее из возмутившейся области главного начальника ее и обрекавшее блокирование в ней незначительные наши гарнизоны на их собственные слабые силы, Портнягин все-таки склонился на него. Уничтожив все свои тяжести, он в ночь на 8 февраля, ведя лошадей в поводу, вышел из Сагареджо и по обходной лесной дороге, слабо преследуемый мятежниками, направился к Тифлису, куда и прибыл 12 февраля с потерей 35 человек.

Таким образом, не прошло и двух недель со времени начала мятежа, как все наши войска, находившиеся в Кахетии, были частью истреблены, частью вытеснены из нее, а частью блокированы в Телаве, Караагаче и нескольких других пунктах Алазанской долины.

Мятежники ликовали и для большего торжества решили избрать себе царя.

В это время в Кахетии проживал сын находившегося в Москве царевича Иоанна Георгиевича – царевич Григорий. Несмотря на свое происхождение, он жил, как бы забытый нашими главнокомандующими, и не пользовался уважением даже самих же грузин, хотя за бездетность царевича Давида Георгиевича считался в Грузии прямым наследником на престол. Однако с началом мятежа «благодаря всегдашней привязанности грузин к прежнему царскому правлению» Григорий был призван вождями мятежа, провозглашен ими царем Грузии и охотно, даже радостно признан в этом сане всем населением Кахетии. Имя его начали упоминать в церквях как законного царя, и кахетинцы отовсюду толпами потекли под его знамя. Сам новоизбранный царь, видимо, быстро вошел в навязанную ему роль и с большой уверенностью начал рассылать возмутительные письма и воззвания не только по всей Грузии, но даже и в мусульманские области Закавказья – Казах и Борчалу, призывая население их ополчиться против русских.

С одной стороны, крайняя беспорядочность и нерешительность мер, принятых Портнягиным для подавления мятежа в первые же дни возникновения его, а с другой – обусловленные этим успехи мятежников были причиной того, что волнение, быстро охватив всю Кахетию, стало распространяться и среди соседних горских народов. Пшавы, хевсуры, тушины, лезгины и другие заалазанские разбойничьи племена охотно присоединились к мятежникам по первому же приглашению последних.

Часть бунтовщиков проникла в ананурский уезд, «привела в колеблемость жителей оного и разослала своих сообщников к арагвским жителям, мтилетцам, гудомакарцам и прочим горским народам, населявшим вход в Грузию, в намерении возбудить их к совместному с ними действию против российских войск».

Стремления эти увенчались успехом, и уже к 10 февраля весь ананурский уезд был в восстании. Гарнизоны наши в Анануре и Гартискари блокированы многочисленными толпами мятежников, пассанаурский пост истреблен и сообщение по Военно-Грузинской дороге прервано.

Известие о мятеже, пришедшее в Тифлис 3 февраля, «распространило здесь панику». Последняя увеличилась еще более, когда с успехами мятежников партии их стали появляться верстах в 20 от столицы Грузии. «При столь критических обстоятельствах» генерал-майор Клодт-фон-Юргенсбург поспешил обратиться к карталинскому окружному начальнику генерал-майору Сталю с просьбой о присылке в Тифлис двух рот Грузинского гренадерского полка и о командировании стольких же рот с орудием в долину реки Арагвы, «дабы воспрепятствовать соединению мятежников с Карталинией».

Одновременно с этим как гражданскими, так и военными властями повсюду были разосланы предписания приостановить взыскания провианта с жителей и принять все способы «к удержанию народа от мятежа». С этой последней целью к мятежникам командированы для увещевания почетные духовные лица и преданные нам князья из знатных фамилий, пользующихся в народе особым уважением. «Но все было недействительным. Ожесточенный народ не внимал никаким советам, стрелял по тем, кто старался его успокоить, и умерщвлял всех попадавших в руки курьеров и лазутчиков».

Прибыв 12 февраля в Тифлис, Портнягин как старший принял начальство над находившимися здесь войсками, кои состояли всего из шести рот пехоты и небольшого числа нарвских драгун, пришедших с ними из Сагареджо. Близость мятежников и смятенное настроение тифлисских жителей, на которых «нельзя было положиться», вынудило Портнягина «взять в городе со стороны воинской строгие предосторожности: везде расставлены были секретные караулы и в нужных местах поставлены орудия на устроенных батареях».

Что же касается борьбы с главными виновниками всей этой сумятицы – с кахетинскими мятежниками, то меры, принятые с этой целью, сводились к следующему. Шедшему из Карталинии батальону Грузинского гренадерского полка под командой подполковника Ушакова предписано было еще 10 февраля идти не к Тифлису, а прямо «на освобождение от осады ананурской крепости», присоединив к себе по дороге наши гарнизоны, находившиеся в Мухрани и Гартискари.

К владикавказскому коменданту генерал-майору Дельпоццо секретно посланы лазутчики с просьбой содействовать со стороны Владикавказа открытию сообщения по Военно-Грузинской дороге. И, наконец, полковник Тихановский с батальоном Херсонского гренадерского полка и четырьмя орудиями послан был из Тифлиса к Марткоби рассеять мятежников, собравшихся здесь «с намерением производить безобразия в столице». Вот и все, что было сделано для подавления мятежа, разлившегося уже на всем пространстве северной Грузии – от Осетии до Шеки.

Двигаясь из Карталинии в долину реки Арагвы по мчадисджварской дороге, Ушаков 12 февраля достиг селения Мухрани и отсюда послал приказание начальнику гартискарского поста капитану Сагинову идти на соединение с ним к Душету. Сагинов выступил из Гартискари 11 февраля с тремя ротами пехоты, 40 казаками и одним орудием. Дорога шла густым лесом. Едва колонна удалилась от поста верст на шесть, как была окружена мятежниками, открывшими сильный огонь. Сагинов был вскоре тяжело ранен, заступивший на его место поручик Цацка тоже, и «отряд остался без командира». А между тем прибывшая толпа мятежников все более и более усиливалась и скопище вскоре возросло до полутора тысяч человек. Несмотря на такое неравенство сил, отряд все-таки мог бы, конечно, при некоторой доли мужества пробиваться вперед, но убыль офицеров далеко не способствовала этому, и раненый Сагинов приказал отступать обратно на гартискарский пост, куда и прибыл в тот же день с потерей всего лишь 24 человек нижних чинов убитыми и ранеными.

Это неудачное предприятие сильно подняло дух мятежников и могло бы иметь серьезные для нас в долине Аранвы последствия, если бы на другой же день, 13 февраля подполковник Ушаков не разгромил мятежников у Душета. Взяв последний штурмом, Ушаков 14 февраля двинулся далее к Анануру, разбил по дороге скопище мятежников, с которым дрался с 6 часов утра до 5 часов пополудни, и достигнув в тот же день к вечеру Ананура, «не останавливаясь, напал на толпы, осаждавшие сию крепость, рассеяв мятежников и освободив Ананур от осады с потерею на все сие действие ранеными 12 человек нижних чинов».

Через три дня, в ночь с 17 на 18 февраля Ушаков с 150 гренадерами, произведя нечаянное нападение на неприятельский пост из 70 человек, стоявший в трех верстах от Ананура, истребил его весь, кроме 15 человек, взятых в плен. В числе последних попался один из главнейших арагвских бунтовщиков, которого Ушаков в то же утро повесил «в пример и страх другим». Эти быстрые и энергичные действия «привели в робость бунтовщиков, и многие деревни, отстав от них, начали являться с покорностью и принимать вновь присягу на верность, равно как и жители ананурского уезда тогда же присягнули».

К этому времени высланная из Владикавказа рота Суздальского полка, несмотря на большой снег, лежавший на Крестовой горе, перевалила через нее и спустилась в Кайшаур. Военно-Грузинская дорога была очищена от мятежников и сообщение по ней восстановлено.

Между тем посланный из Тифлиса полковник Тихановский занялся селением Марткоби, жители которого вместе с находившимися здесь бунтовщиками отошли к селу Хашми. У последнего собралось около четырех тысяч пшавцев, тушинцев, хевсур и телавских жителей под предводительством князей. Скопище это было, однако, 19 февраля совершенно разбито и рассеяно полковником Тихановским, что произвело «полезное действие, ибо тотчас после того явились жители окрестных селений, прося пощады и позволения войти со своими семействами, укрывавшимися в горах, в их жилища, на что им и дано позволение».

Таким образом, к 20 февраля было восстановлено сообщение по Военно-Грузинской дороге. Но мятеж в самой Кахетии продолжал беспрепятственно расти, и державшиеся еще в ней наши войска находились в критическом положении. В Телаве отсиживались майор Шматов и Вронский со сборным гарнизоном, не превосходившим 300 человек. Громадное скопище бунтовщиков окружало их, переняв все пути к Тифлису. Не отваживаясь на открытый штурм, мятежники пытались склонить гарнизон к сдаче. Но ни угрозы, ни обещания пощады, ни клятвы, что русские повсюду уже истреблены и что сам главнокомандующий убит в Казахе, не колебали твердость гарнизона, который решился защищаться до последнего человека, невзирая на тяжелые лишения, испытывавшиеся почти с первых дней осады.

Еще в более трудном положении находился гарнизон Караагача. Вспыхнувший мятеж застал здесь два эскадрона нижегородских драгун. Вскоре сюда отступила рота 9-го егерского полка, посланная при первом известии о бунте из деревни Пховели к Телаву, и батальон Кабардинского полка, вытесненный из Бодбисхеви. На помощь этому отряду вышли из елисуйского владения две роты кабардинцев с одним орудием под начальством майора Орбелини. Последнему хотя и удалось пробиться в Караагач, но здесь он только увеличил собой число гарнизона, и без того питавшегося исключительно ячменем, заготовленным для лошадей Нижегородского полка.

Таково было положение дел в охваченной мятежом области, когда 21 февраля спешно прибыл в Тифлис маркиз Паулуччи, бывший до того в объезде провинций восточного Закавказья.

Первое, что, конечно, бросилось в глаза главнокомандующему, это совершенно неуместное пребывание в Тифлисе окружного кахетинского начальника генерал-майора Портнягина, который в данное время озабочен был более обороной столицы, чем умиротворением вверенного ему округа и освобождением осажденных в нем войск. «К удивлению найдя, – писал ему Паулуччи, – что вы, оставив порученный вам кахетинский округ, прибыли в Тифлис и Ананур, где был другой начальник, требую ответа, почему не истребовать сикурса, когда увидели бунт в Кахетии, не обратились туда со всею поспешностью». Портнягин подал рапорт о болезни и никакого участия в дальнейших событиях уже не принимал.

Взяв в свои руки главное руководство в подавлении мятежа, Паулуччи тотчас же по приезде в Тифлис предписал подполковнику Ушакову идти из Душета к деревне Сашабуро, где укрепились в больших силах кахетинские и арагвские мятежники, и «очистить от бунтовщиков весь левый берег Арагвы до самого Мцхета». Туда же, к Сашабуро предписано было идти и начальнику гартискарского поста с 150 егерями и одним орудием.

На усиление полковника Тихановского командирован был в село Хашми батальон Тифлисского полка, незадолго перед тем прибывший в Тифлис из Памбакского округа.

Сам Паулуччи с конвоем из 40 казаков и 40 драгун отправился 23 февраля в Хашми с тем, чтобы принять личное начальство над сосредоточенными здесь войсками и идти с ними в Кахетию. Но прежде чем внести оружие в самый очаг мятежа, главнокомандующий сначала попытался увещеваниями склонить бунтовщиков к покорности. С этой целью он на второй же день по прибытии в Тифлис отправил к мятежникам нескольких доверенных лиц из дворян и духовенства с прокламацией, в которой обещалось полное прощение всем, кто с истинным раскаянием и покорностью добровольно положит оружие и возвратится в свой дом. «Что вы делаете, – писал главнокомандующий, – какое ослепление обуяло умы ваши и какая есть цель ваша! Неужели в несчастном исступлении своем забыли вы силу и могущество неодолимых войск российских, забыли веру христианскую и не видите, что рука Божия, неизбежно карающая клятвопреступных изменников, готова вас поразить! Вспомните, что вы дерзнули поднять оружие против войск его императорского величества, кои суть братья ваши по вере, защищающие жилища ваши, семейства и имущество от внешних неприятелей, жаждущих вашей погибели, и что вы в заблуждении своем, нарушив присягу, данную вами в вечной верности его императорскому величеству пред лицом Бога, вооружились против защитников ваших, против самого вашего Отечества и против религии.

Итак, с сердечным соболезнованием видя бездну, в которую вы сами стремитесь, вовлекая и невинные ваши семейства, я счел обязанностью, прежде нежели приступлю к мерам, кои мне предписывают долг и звание мое, объявить вам следующее. Кахетинский народ! Теперь предлежат вам два пути: один – к спасению, а другой – к неминуемой гибели. Собрав сильные войска, я иду сам в Кахетию для водворения среди вас покоя. Меч мой готов истребить непокорных мятежников, и вместе с тем рука простерта принять с милосердием и раскаявшихся, подобно как отец принимает заблудшего сына. Посему избирайте немедленно дорогу, которую укажет вам собственное ваше благоразумие. Я же уверяю вас честью моей, что не накажу тех, кои, положив оружие, с раскаянием будут просить прощения и с семействами своими возвратятся в свои жилища, примут вновь присягу на верность его императорскому величеству. Но если встречу кого с оружием в руках и противящихся законной власти, то тех предам достойной их казни, без всякого помилования».

На эту прокламацию получился ответ, «наполненный, как доносил Паулуччи, вздорными причинами, которые якобы подвергли Кахетию к бунту». «Все общество кахетинское, в горах и на плоскости живущие, доносим, – писали мятежники, – что мы неопытны в письмах и не можем понять вашего писания. Мы не отрекаемся от Христа, не изменники государю, ниже клятвопреступники. Вы дали нам повод; что было от всемилостивейшего государя императора манифестом повелено, от вас не было исполнено; вы нам дали повод, убивая и вешая на веревке; виновные и усердные не были различены; но и сего мы по усердию к государю императору и по присяге от нас данной терпели. Сверх того, чего у нас не было, к тому экзекуцией и штыками вы нас принуждали, убивали наших жен и детей, отняли у нас хлеб и голодом нас морили, а нам говорили, чтобы мы паслись на траве. Как младенцам пастись на траве? От нарядов не стало у нас быков, и в лесах не нашли более леса для построения ароб; и такой обиды не могли вытерпеть; чем человеку морить своих жен и детей, скорее убьешь прежде другого. Мы истинно знаем то, что государь император народа истреблять не изволит. Повод дан вами; сойтись с вами нам более невозможно; мы рискнули и семействами, и собой. Вы давали нам за коду по 1 руб. 20 коп., а у кого из нас не было хлеба, брали в плату по 4 руб. за коду. Мы государю императору не изменили и не изменники; вы преступили повеление государя, и мы более не могли переносить несправедливости; нам с вами сойтись невозможно, мы и так мертвы и должны умереть. Мы подали просьбу, а вы не довели оной до государя императора; вы нас обманывали и мы терпели; уже более невозможно. Ныне конец, и мы должны умереть».

Получив этот ответ вместе со словесными объяснениями такого же «вздорного» характера, которые были даны посланцам главнокомандующего предводителем одной из мятежных шаек, неким армянином Кацо Охановым, Паулуччи, все еще не теряя надежды уладить дело мирным путем, отвечал мятежникам: «По приезду моему в деревню Хашми доставлен был ко мне от вас ответ на мое объявление; видя из того причину, побудившую вас к настоящему мятежу, я нужным почитаю сказать вам: кахетинский народ, вам самим известно, что объясненные вами жалобы при главнокомандовании моем приносимы от вас не были, так ровно и просьб, вами поданных, я не получал, по которым я бы не оставил тотчас сделать строгое расследование и доставить вам должную справедливость; но как все сие происходило прежде, до моего командования, и вами мне не было объявлено, то я не мог быть о том известен, а потому и ныне отправляю к вам с сим преосвященного Ниноцминдели, духовника моего – патера Онуфрия, и майора князя Соломона Авалова как доверенных от меня объявить вам последнее мое слово, дабы вы, опомнясь, оставили предпринятые вами намерения и разошлись по вашим домам. Тогда вы можете все ваши жалобы и просьбы мне представить, и я не оставлю оказать вам всю справедливость и сделать всевозможное облегчение; но если вы и за сим не послушаетесь сего моего обвещения, то буду вас трактовать как изменников».

Казалось бы, что исполнялось желание народа, который сам же говорил: «На тот конец сделали мы бунт, чтобы нас больше не притесняли, а не на то, чтобы лишиться российского покровительства. Сопротивлялись же против россиян, в чаянии том, чтобы правительство обратило внимание на состояние наше». Итак, цель была достигнута. Правительство обратило внимание на состояние кахетинцев. Главнокомандующий категорически обещал «оказать всю справедливость и сделать всевозможные облегчения». Бунтовщикам даровано прощение. Утеснители народа обнаружены и, несомненно, понесли бы заслуженную кару. Населению, таким образом, оставалось только разойтись по своим домам и спокойно ждать изменения к лучшему в своем положении. Но тут-то и сказалось, что истинные намерения бунтовщиков были весьма далеки от тех разговоров, которыми старались они оправдать свое вероломство и варварские жестокости.

Уверяя главнокомандующего, что они «не изменники государю, ниже клятвопреступники», кахетинцы в то же время деятельно старались не только поднять против нас все Закавказье, но и заручиться содействием турок и персов. Мятежники призвали к себе на помощь лезгин, которые в числе около тысячи человек спустились на Алазань. Посылали письма и депутации в Казах, Борчалу и Памбак, уговаривая к восстанию население этих областей, причем письма в Казах начинались словами «Мы все кахетинские князья» и имели 31 подпись. Подобные же письма посылались и в Карталинию, где князь Симон Мачабели успел даже «привести в колебание несколько деревень, находившихся по правому берегу р. Куры».

Зная, как важна для нас Военно-Грузинская дорога, главные руководители арагвских мятежников – князь Иосиф Сидомонов и сын арагвского владельца Иосиф Эристов отправились к осетинам «привести их в волнение» и от имени всего народа обещать «управляющему ущельем, в Грузию ведущим», полковнику Казбеку сделать его грузинским царем, если он отложится от нас и запрет дарьяльское ущелье.

Посылали депутацию с князьями Соломоном Бебутовым и Татилия Агатовым в Эривань к царевичу Александру «с приглашением его в Кахетию». Посланцы кахетинцев проникли даже в Тавриз к Аббас-Мирзе, прося у него помощи, на что наследник персидского престола, уговаривая мятежников продолжать сопротивление, «положительно обещал на днях выступить из Тавриза с пушками, мечущими искры, как ад, с сарбазами, сыплющими огонь, с неустрашимою кавалерией и как поток, уносящий горы, двинуться в ту сторону (к Кахетии).

«Ныне наши сарбазы, – писал Аббас-Мирза кахетинцам, – как голодные львы, жаждут крови русских, находящихся в Грузии, и как только мы туда двинемся, Грузия будет покорена и русский главнокомандующий и его солдаты будут убиты или пленены. Затем вам представиться возможность пользоваться спокойствием и отдыхом на своих местах».

Эти обещания вызвали в кахетинских мятежниках «крепкое намерение» во что бы то ни стало противиться нам «по крайней мере один месяц, в какое время может уже открыться от персиян способная дорога подать им помощь, и что тогда вся Грузия не упустит присоединиться к нам».

Но особенно серьезное значение едва не приобрело для нас посольство кахетинцев за помощь к Шериф-паше ахалцыхскому. Сознавая, сколь удобный момент представлялся теперь для обратного отобрания у нас крепости Ахалкалак, являвшейся к тому же в это время единственным прикрытием Грузии со стороны ахалцыхского пашалыка, Шериф-паша решил штурмовать ее. С этой целью он быстро собрал пятитысячный отряд и 21 февраля, в тот самый день, когда маркиз Паулуччи только что вернулся в Тифлис, атаковал немногочисленный ахалкалакский гарнизон.

Последний, однако, выказал такое мужество и стойкость, что турки после четырехчасового боя были отбиты с большим уроном. Отойдя к укрепленному селению Хертвисы, Шериф-паша устроил здесь свои войска и имел в виду снова повторить штурм Ахалкалака, но должен был отказаться от этого намерения вследствие полученных им известий о новом чувствительном ударе, нанесенном нами туркам в пределах карсского пашалыка.

Владетель последнего Абдулла-паша, «злобствуя за приверженность к нам» на магизбердского владельца Кара-бека, отправил отряд в одну тысячу человек отборных своих войск, называемых гайтадели, разорить владения Кара-бека. Последний был нам весьма полезен. Во-первых, потому, что не повинуясь самой Порте Оттоманской, он мог служить нам орудием к ослаблению карсского паши и делал последнего, таким образом, безвредным для соседних областей Грузии, а во-вторых, дружба с Кара-беком давала нам возможность пользоваться хлебным богатством магизбердского владения для продовольствия войск, стоявших в Памбаке.

Ввиду этого Паулуччи предписал начальнику памбакского округа генерал-майору Лисаневичу в случае надобности поддерживать Кара-бека как против турок, так равно и против персиан. Случай этот как раз и представился теперь, когда Магизберду грозило полное разорение от Абдуллы-паши. Для содействия Кара-беку послан был из Гумр отряд в 200 человек тифлисского полка при двух орудиях, 70 казаков и 40 милиционеров. Отряд этот под начальством майора князя Саварсамидзе соединился с Кара-беком и 24 февраля после упорного боя наголову разбил войска Абдулла-паши, стоявшие в укрепленной позиции у деревни Пертише. Турки потеряли в этом бою 3 знамени, 3 литавры, 300 лошадей, много оружия и добычи. Наш урон состоял из 8 человек убитыми и 31 раненого. В числе последних был и сам начальник отряда майор Саварсамидзе.

Таким образом, благодаря стойкости ахалкалакского гарнизона и «смелости» майора Саварсамидзе была обеспечена со стороны турецкой границы безопасность Грузии, и без того сильно встревоженной кахетинским мятежом.

Послав из Хашми бунтовщикам последнее свое увещевание, маркиз Паулуччи получил от них обещание дать окончательный ответ через два часа. Но прошел весь день 25 февраля, а ответа не получалось. Паулуччи увидел, что меры кротости едва ли приведут к желаемым результатам, и на рассвете следующего дня с 600 людьми и двумя орудиями, «невзирая ни на густоту леса, ни на дурную дорогу, ни на ущелья», атаковал мятежников, укрепившихся в числе нескольких тысяч человек у монастыря Самеба. «Рассеяв сих недостойных никакого уважения изменников, принявших оружие против войск российских, и приказав в пример и страх другим повесить на месте сражения двух пленных, кои взяты были с оружием в руках», Паулуччи двинулся дальше по долине р. Иоры к Сигнаху.

27 февраля он достиг деревни Какабери, куда в тот же день подошел и отряд, выведенный подполковником Степановым из Караагача, а через два дня, 29 февраля в крепости Кодоло освобождена была наша команда из 80 человек, которая в течение 23 дней мужественно отсиживалась здесь, питаясь пшеницей и вместо воды довольствуясь снегом. В тот же день к главнокомандующему явились с покорностью кизикские старшины, и сигнахский уезд был, таким образом, успокоен. Оставалось еще смирить Телав.

Двинувшись туда через Велисцихе, Паулуччи 1 марта «сверх всякого ожидания» встретил в лесу у деревни Чумлаки большое скопление мятежников, предводимое самим новоизбранным царем Григорием. Отряд наш был атакован «с такой отважностью, которой ожидать нельзя было от этой сволочи». Тем не менее скопище было рассеяно, взятая на другой день штурмом деревня Чумлаки «предана разграблению и огню», а два бунтовщика, попавшихся в плен, повешены. Царевич Григорий бежал к анцугским лезгинам.

3 марта к главнокомандующему явилась с покорностью большая часть телавских князей, и он двинулся дальше к Телаву. Нетерпение Паулуччи освободить запертый в этой крепости гарнизон наш было настолько сильно, что он, оставив пехоту за деревней Цинандали, в 7 верстах от Телава, сам всего лишь с 50 казаками и несколькими грузинскими князьями поехал вперед. «Осаждающие, увидя сие, начали разбегаться». Паулуччи благополучно въехал в крепость и тотчас же выслал оттуда пехоту очистить неприятельские траншеи, но «бунтовщики рассеялись с таким стремлением, как будто никого и не было близ крепости».

Тем временем подполковник Ушаков еще 22 февраля, то есть до получения предписания главнокомандующего, отданного последним тотчас же прибыл в Тифлис, выступил по собственной инициативе из Душета и совместно с майором Кружковым, вышедшим из Гартискари, разбил и совершенно рассеял мятежников, укрепившихся у деревни Сашабуро. Очистив от бунтовщиков весь ананурский уезд, Ушаков по приказанию главнокомандующего двинулся к сел. Тионеты. По дороге к последнему он разбил толпы мятежников, укрепившись в нескольких местах за рядом завалов, и 15 человек, из них 8 главнейших бунтовщиков, были повешены на месте, в страх жителям сей деревни, первой присоединившейся к взбунтовавшимся ахметцам.

Таким образом, к 5 марта главнейшие пункты Кахетии были очищены от мятежников. Все находившиеся в осаде гарнизоны наши освобождены. И мятеж почти совершенно потушен. На другой день, 6 марта в Телав явился и царевич Григорий, «представленный, как доносил Паулуччи, посылаемыми мною к нему людьми, коих советами он убеждаясь, добровольно приехал ко мне, чтобы повергнуть себя в беспрекословное милосердие вашего величества».

Григорий сначала отправлен был в Тифлис, а затем, «не теряя времени, удален» в Петербург. Последнее главнокомандующий находил решительно необходимым потому, что «сей царевич весьма важен не по личным своим достоинствам, коими, к счастью, не одарен от природы, но по уважению, какое народ здешнего края имел к его происхождению и по праву, кои, хотя ложно, но с некоторым основанием приписывают ему грузины. Опытом же народного легковерия и той истины, что необходимо нужно для спокойствия здешнего края удалить отсель все то, что только носит на себе имя происхождения от бывшего грузинского царственного дома, может служить то, что сей царевич, не имевший никаких особенных достоинств, оставленный без внимания моими предшественниками и даже у самих грузин до сего случая мало имевший уважение, вдруг при открывшейся революции начал играть между ними важную роль и по ослеплении народа, которое, однако же, обнаруживает их всегдашнюю привязанность к прежнему царскому правлению, был с радостью принят мятежниками, провозглашен царем Грузии и предводительствовал толпами бунтовщиков».

Но в уважение того, что царевич добровольно явился к нам и принял присягу на верность, а таковым, всем без исключения, было объявлено полное прощение, главнокомандующий «счел приличным отправить его в Петербург на таком же основании, как были отправлены отсель прочие члены грузинского царского дома».

С арестом царевича Григория и с приведением к присяге князей и большей части населения Кахетии мятеж мог считаться совершенно погашенным. Оставалась еще ненаказанной одна лишь деревня Артани, «жители которой были злейшие бунтовщики и семейства свои удалили в крепкие гористые места». Но посланный из Телава отряд полковника Тихановского овладел 10 марта этой деревней и, встретив здесь «ожесточенное упорство жителей, отклонявшихся принять присягу, наказал их и в страх другим предал огню их жилища. С сим вместе окончились и все действия против мятежников».

«Таким образом, – всеподданнейше доносил Паулуччи, – по промыслу всеблагого Бога, покровительствующего оружию вашего императорского величества, попрана гордыня и дерзость безумных. Мятежный дух истреблен в Кахетии, устройство восстановлено, и вся Грузия приведена в спокойствие».

Так кончился этот первый взрыв народного безумия, захлестнувший кровавой волной благодатные долины Алазани, Иоры и Арагвы. Благодаря общей растерянности наших властей и странной нераспорядительности главного начальника кахетинского округа генерал-майора Портягина мятежники в течение 22 дней безнаказанно неистовствовали на всем пространстве северной Грузии. И только прибытие в Тифлис маркиза Паулуччи сразу изменило здесь положение дел. Быстро собрав все, что было под рукой, Паулуччи с обычной ему энергией устремился на подавление мятежа. В течение первой же недели, с 25 февраля по 5 марта с отрядом, не превосходившим 600 человек, рассеял скопище мятежников, освободил блокированные наши гарнизоны, занял главнейшие пункты страны и привел ее в полное повиновение.

Быстро и решительно успех этот достигнут был энергичным исполнением тщательно обдуманного плана. Разбив у монастыря Самеба одно из главных скопищ мятежников, Паулуччи не двинулся прямо к Телаву по кратчайшей дороге, через Гамборы, где в лесистых горах мог встретить серьезное со стороны бунтовщиков сопротивление, а направился долиной р. Иоры к Сигнаху. С занятием Кизикии вся остальная Кахетия отрезалась от мусульманских областей Закавказья и от заалазанских лезгин, содействие которых было особенно важно для мятежников.

Изолировав таким образом последних от возможной помощи извне, Паулуччи свободно уже двинулся вверх по Алазани – к Телаву, одновременно с тем, как Ушаков пробивался туда же из долины Арагвы через Тионеты. Поставленный между двух огней мятеж быстро затих, и бунтовщики, в течение тридцати дней настойчиво осаждавшие Телав, не имели даже мужества противостоять 50 казакам конвоя Паулуччи. Сам царь мятежников – Григорий, познав нелепость дальнейшего разыгрывания навязанной ему роли, добровольно предал себя в руки главнокомандующего.

Однако около месяца продолжавшиеся неистовства «безумных» кахетинцев недешево стоили нашим войскам. Некоторые полки, как Нарвский драгунский и Кабардинский мушкетерский, были приведены «в большое расстройство». Провиантские магазины, казначейства и большая часть казенного имущества расхищены. Шесть штаб-офицеров, 13 обер-офицеров и 300 нижних чинов были потеряны убитыми и без вести пропавшими.

К счастью, не все солдаты, захваченные бунтовщиками в первые дни мятежа, были преданы смерти. Многих сберегли, имея в виду обратить их затем в рабов. Но было немало и спасенных сердоболием некоторых кахетинцев из числа князей, духовенства и даже простого народа, которые укрыли наших пленных от ярости бунтовщиков в разных потайных местах и затем, по успокоению страны, представили их нашему начальству.

Число спасенных таким образом наших солдат превосходило 300 человек, что может служить еще одним доказательством того, что мятеж был вызван не столько всеобщим озлоблением народа против наших войск, сколько интригами и происками наших недоброжелателей и политических соперников.

По усмирении мятежа главнокомандующий тотчас же нарядил особую комиссию для всестороннего выяснения причин его. Вместе с тем, имея уже основания полагать, что одной из существенных причин, вызвавших народное неудовольствие, было злоупотребление интендантских чиновников, Паулуччи отстранил их от закупки войскам хлеба, поручив это гражданскому губернатору при содействии частных доверенных лиц. Кроме того, взамен навлекавших на себя большие нарекания уездных судов главнокомандующий учредил в сигнахском и телавском уездах особые «временные суды», в которых дела разбирались по законам царя Вахтанга, кроме лишь уголовных дел, оставшихся по-старому подсудными русским законам.

Вообще кахетинский мятеж дал повод маркизу Паулуччи с присущей ему настойчивостью приняться за исцеление язв нашей администрации и за улучшение положения управляемого нами народа. Но в самом начале этих многообещающих мероприятий неожиданно получен был высочайший рескрипт, отзывавший маркиза Паулуччи с Кавказа. «Отличное ваше служение, – говорилось в нем, – обратило на себя особое мое внимание. Я, желая по достоинствам вашим употребить вас с большей блистательностью, повелеваю вам прибыть в С.-Петербург, а начальство над Грузией сдать генерал-лейтенанту Ртищеву».

Подготавливая все силы к предстоящей решительной борьбе с Наполеоном, император Александр I, естественно, старался привлечь в действующую армию военачальников, известных своими дарованиями и опытностью. Это и было причиной отзыва с Кавказа маркиза Паулуччи, который по прибытии в Петербург был пожалован званием генерал-адъютанта и вскоре назначен начальником штаба 1-й Западной армии.

Но, конечно, Закавказью нежелательно было лишиться главного начальника, за короткое время успевшего доступностью, справедливостью и энергией снискать себе общие симпатии и доверие всего населения. Дворянство, видя в нем залог будущего благополучия края, отправило в Петербург депутатом князя Захара Андроникова, уполномочив его испросить высочайшее соизволение на оставление маркиза Паулуччи по-прежнему главнокомандующим в Грузии. Но император Александр, вероятно, по указанным выше мотивам, ходатайства этого не уважил.

Нельзя сказать, чтобы и сам Паулуччи особенно желал оставаться дольше на Кавказе. Выражая министру полиции Балашову прискорбие «оставлять свои труды ничтожными по управлению краем, который застал в совершенном беспорядке и который старался всеми мерами привести в лучшее состояние», Паулуччи просил его «употребить ходатайство перед престолом всемилостивейшего монарха, чтобы просьба грузинского дворянства не имела уважения в таком случае, если благоугодно будет его величеству, по отъезду моему из Грузии, опять меня сюда же назначить, так как сие послужило бы к совершенному моему разорению».

В то же время Паулуччи, как бы опасаясь, чтобы высочайшее соизволение остаться главнокомандующим в Грузии не последовало раньше выезда его отсюда, всемерно торопил Ртищева скорейшим прибытием в Тифлис и даже приказал мцхетскому карантину отнюдь не задерживать кортеж нового главнокомандующего.

Но Ртищев не торопился и, видимо, рассчитывал долго еще оставаться на линии, прислал оттуда тифлисскому гражданскому губернатору предписание рапортовать ему о делах Закавказья.

Паулуччи выходил из себя. Он приказал не исполнять этого предписания Ртищева, а последнему сообщил, что уедет с Закавказья без сдачи и страша за медлительность «протестовать о сем перед государем императором». Вместе с тем, зная совершенно миролюбивый характер своего преемника, Паулуччи успокаивал его, говоря: «Ваше превосходительство может быть покойны, потому что здесь порядок и тишина совершенно восстановлены. Квартира для вашего превосходительства приготовлена в моем доме, который будет очищен для вас в ту самую минуту, как вы изволите принять от меня команду».

Только в конце апреля удалось маркизу Паулуччи выехать из Тифлиса.

Сдавая своему преемнику должность, он счел долгом поделиться с ним в обстоятельном письме своим опытом и впечатлениями, приобретенными в течение двухлетнего пребывания в Закавказье.

«Удостоясь от его императорского величества милостивого отзыва меня в Россию, – писал Паулуччи Ртищеву, – я считаю для себя долгом сообщить вашему превосходительству некоторые мои рассуждения – плоды опытности, которую я, надеюсь, приобрел в продолжение нескольких лет моего пребывания в здешнем краю. Не считайте, милостивый государь, чтобы и малейшая личность входила в рассуждения, которые здесь и вам сообщаю. Я не имел чести вас знать и не имел других к вам отношений, кроме тех, коих требовала близость управлений губерниями, высочайше нам вверенным».

Далее следовали обстоятельства «рассуждения» относительно различных вопросов как гражданского, так и военного управления краем, причем подробно разбирая условия дислокации наших войск в Закавказье, Паулуччи приходил к заключению, совершенно противному тому мнению, с которым покидал Кавказ предшественник его – генерал Тормасов. Последний, как известно, говорил, что с оставшимся в Закавказье числом войск всякий главнокомандующий будет бессилен сохранить здесь целость наших границ.

Паулуччи же за время шестимесячного командования этими войсками не только сохранил наши границы, но еще и раздвинул их приобретением Кюри и Ахалкалака и, уходя с Кавказа, писал своему преемнику: «Сообщая вашему превосходительству распределение войск, кои мне были вверены, я смею предполагать, что если вы не сделаете каких-либо существенных перемен, то неприятель никогда не будет в состоянии предпринять что-либо важное против нас».

Высказывая затем Ртищеву взгляд свой на манеру обхождения с азиатским населением края, Паулуччи говорил: «Азиатские народы привыкли видеть скорое правосудие, так что всей бдительности главнокомандующего по сему предмету не может доставать. Я имею обыкновение с появления дня до самого полудня принимать всех тех, кои имели просьбы, и говорить с каждым просителем. На другой же день в 8 часов утра представляемы были ко мне переводы с просьб, писанных на грузинском и татарском языках, по которым я сперва давал мое решение, а потом к полудню все просители, коих просьбы были накануне представлены, непременно получали резолюцию. Такая система, я надеюсь, была удовлетворительна для народа. Общее мнение в Азии существует, что без подарков ничего нельзя достигнуть. Сердари и ханы персидские, сераскиры и паши турецкие всегда старались наперебой поддерживать сие мнение. Но покойный князь Цицианов совсем иначе мыслил и не только отказывал в подарках всякого рода, но еще бдительно наблюдал, чтобы и подчиненные следовали его примеру. Я также, по гордости или по беззаботливости, либо по моим правилам (остаюсь равнодушным, чтобы на сей счет обо мне ни думали) равномерно отказывался во всяком роде подарков, даже и в таких, которые ханы имеют обыкновение подносить вновь приезжающим в Грузию главнокомандующим; вместе с сим также строго надзирал, чтобы и мои подчиненные следовали моему примеру, и я отвечаю за то, что моя канцелярия верно исполняла мои приказания. Дела, в оной находящиеся, так же, как и голос целой публики, докажут вашему превосходительству, как я умел открыть злоупотребления сего рода между чиновниками и наказать их. Таковое поведение, может быть, привлекло ко мне благорасположение здешнего народа, которым, как смею думать, я и пользуюсь; желаю искренно для пользы самой службы и для чести вашего превосходительства, чтобы, оставляя некогда Грузию, и вы могли сказать так же, как я, что ничего не приобрели в здешнем краю, кроме благоволения его императорского величества, которое я надеюсь, что справедливо заслужил. Что касается до образа обхождения, каковое должно иметь с ханами, то, по мнению моему, наилучший есть тот, чтобы от них не принимать ничего под каким бы то названием не было и наблюдать, чтобы те, кои командуют войсками в ханствах, то же делали; также, чтобы войска, там стоящие, сохраняли строгую дисциплину и чтобы никто не вмешался во внутренние дела ханства, исключая тех дел, кои относятся до преступления в оскорблении его величества».

«Зная, – заключал Паулуччи свое письмо, – что обыкновенно тот, кто принимает начальство, старается умерять все то, что сделал его предместник, я покорнейше прошу ваше превосходительство взять все изложенное в строгое соображение прежде, нежели вы приступите к важным каким-либо переменам в сделанных мной распоряжениях, ибо удовлетворение тщеславию на несколько дней легко может случиться, что заставило бы ваше превосходительство раскаиваться. Знаю я также, что от сих советов, может быть, честолюбие ваше несколько потерпит, однако же хотя бы сие стоило мне вашего неудовольствия, но я хочу исполнить то, что моя совесть мне предписывает для пользы службы его императорского величества».

Назначенный, как сказано выше, начальником штаба 1-й Западной армии Паулуччи, однако, недолго был в этой должности. Несогласия, возникшие между ним и главнокомандующим Барклаем-де-Толли, были причиной скорого назначения маркиза Паулуччи лифляндским и курляндским губернатором. На этом посту он пробыл до 1829 г.,после чего оставил русскую службу и, вернувшись в Италию, принял здесь главное начальство над армией короля Сардинского. Последние годы своей жизни Паулуччи провел в Генуе в качестве ее генерал-губернатора.

Продолжение следует.